Для чего мы играем? Почему карточная игра столь очаровательна? Почему в шахматы, нарды, шашки играют относительно немногие, но карты так или иначе входят в жизнь каждого из нас?

Ответ на все эти вопросы будет более убедительным и иллюстративным, если мы станем рассматривать его во взаимосвязи с судьбой наиболее яркой, значимой и одновременно близкой нам исторической фигуры. Несомненно, сюжет «Пушкин и карточная игра» довольно тривиален, набил оскомину и сделался предметом нескончаемых журналистских спекуляций. Ни на что не претендуя, мы, тем не менее, попытаемся взглянуть на означенную проблему по-своему. И если этот угол зрения придется по душе читателю, будем считать свою задачу выполненной.

…Мне казалось, что число прагматиков и людей азартных всегда уравновешивается на весах истории — как и абсолютная величина добра и зла. Не хочу быть понятым так, что прагматизм — это и есть зло, а простодушный азарт — добро. Исторический опыт нередко фиксирует обратное. Азартные правители, случалось, проигрывали не только собственную корону, но тысячи и тысячи жизней своих подданных. Великодушие оборачивалось мотовством, тогда как здоровый прагматизм подразумевал постепенное, но верное приближение благоденствия.

Разумеется, допущение о том, что в природе существуют два «чистых» психологических типа — романтика и прагматика, — является слишком смелым. Это всего-навсего схема, позволяющая различать «стерильные» компоненты мировосприятия. И в этом смысле карточная игра — наилучшая модель человеческого сознания. То есть если предположить, что романтики играют в азартные игры, а прагматики — в коммерческие, то картина мира приобретает вполне определенные очертания и выглядит достаточно логичной.

Судите сами. Сначала появились «кости» — игра детски наивная, по-видимому, детьми и изобретенная. За неимением игрушек они перебрасывали с ладони на ладонь мелкие суставы животных. Так возникли астрагалы — кости для гаданий. Однако тут же в мир пришли и «коммерческие» кости-кубы, которые, впрочем, были еще очень далеки от позднейших прагматических шахмат и преферанса. Кости — игра абсолютно азартная. От умения игрока не зависит ничего. Он играет со Случаем, с Судьбой. Так определилось одно из главных функциональных назначений азартной игры как противоборства, конфликта с какими-то высшими силами, как противление им, как заискивание перед ними. Как системы отношений.

Не будет таким уж серьезным преувеличением заявление о том, что Пушкин, по сути дела, играл в ту же игру — вступал в диалог с материей, не подвластной логическому осмыслению. Штосс и «фараон» 1810-1830 годов существенно не отличались от «костей», хотя позиции банкомета и понтера были вовсе не равнозначны — демократизм не простирался здесь так далеко и при всеобщем равенстве положение банкомета было все же несколько предпочтительнее. Роль его заключалась в том, чтобы «прокидывать» карточную колоду — карту направо, карту налево и т. д. Понтеры заранее ставили определенную сумму на ту или иную карту, и если она оказывалась слева от банкомета, то понтеры выигрывали, в противном случае — проигрывали. То есть мы знаем наверное, что тройка и семерка Германна легли слева от банкомета. Что до туза, преобразившегося в пиковую даму, — это выше понимания и нашего, и пушкинского героя.

Как видим, активная роль банкомета в то же время была совершенно пассивной — не он выбирал карту. Тем не менее он имел все основания надувать щеки, поскольку сам исполнял обязанности этой загадочной высшей силы. Из его рук игроки принимали то, что им ниспосылалось свыше. Именно здесь кроется величайший для православного человека грех, точнее, целая серия грехов, включая смертные: искушение, прелесть, гордыня.

«Среди разбросанных колод дремал усталый банкомет». Пушкин понтировал и в штоссе, и под дулом пистолета. Давая возможность противнику сделать первый выстрел, он фактически брал на себя обязанности банкомета. И лишь потом начинал понтировать, преуспевая и здесь. В этом смысле дуэль стояла выше даже карточной игры, и простреленные карточные фигуры — куда более сложная знаковая система. Как «известный в Москве банкомет», Пушкин удостоился упоминания в полицейском списке именитых карточных игроков за 1829 год.

Можно много чего подверстывать к этой теме, примеряя на себя и сами истоки пушкинской привязанности к игре, и всевозможные «карточные ситуации» его судьбы, и поведение его литературных героев. Едва ли мы получим в результате какие-то конкретные однозначные ответы, однако процесс истолкования чрезвычайно плодотворен, живителен и сам по себе составляет занимательную игру, не хуже карточной.

Можно порассуждать на тему, откуда «произрастает» это гипертрофированно-значимое отношение Пушкина не только к игре, но и к ее результату — не в том даже смысле, что надо непременно одержать верх в итоге, но в том, чтобы показать себя подлинным мастером, более того — мастером, позволяющим себе снисходительно проигрывать слабому. Карты и были для него подходящим полигоном, паллиативом дуэли, где надо было одержать победу моральную, а не материальную. Дуэль же, напротив, неожиданно обретала для него очертания азартной карточной игры. Возможно, эта «губительная страсть» родом из детства. Пушкину пришлось-таки самоутверждаться. Придя в Лицей, он уж никак не мог похвастать ловкостью, поворотливостью, хорошей реакцией. Заслуживающая всякого доверия мемуаристика свидетельствует, что юный Александр «был большой увалень и дикарь», «очень он был неловок», «глядел рохлей и замарашкой», «мальчик Грибоедов, несколькими годами постарше его, и другие их товарищи были всегда так чисто, хорошо одеты, а на этом всегда было что-то неопрятно и сидело нескладно». Едва ли в том была вина ребенка. Но так или иначе, а подростку, а затем юноше и даже зрелому кавалеру пришлось изрядно потрудиться, чтобы стать превосходным наездником, стрелком, галантным собеседником, игроком. То действительно был реванш, но… только над самим собой.

Можно вспомнить о карточных долгах, которые преследовали Пушкина еще с конца 1810-х годов. По отдельным из них он сумел расплатиться лишь пятнадцать лет спустя! В Кишиневе и, кстати, в Одессе ему пришлось писать унизительное объяснение по поводу неуплаты «долгов чести». Из письма к благодетелю Бенкендорфу (пишу это без тени иронии, поскольку никто не помогал Пушкину более Александра Христофоровича!) о предоставлении кредита в шестьдесят тысяч рублей мы узнаем, что половину этой суммы как раз и составляют приснопамятные долги чести. Хрестоматийный эпизод — проигрыш в карты такой-то главы «Онегина» либо расчет за карточный проигрыш отпечатанными экземплярами такой-то главы. В самый драматический в финансовом отношении момент Пушкин сообщает жене об очередном карточном проигрыше как о предмете обыденном.

Находясь в Кишиневе, Пушкин отправился в Одессу на бал, чтобы там повидать любимую женщину. Здесь он встретил приятелей, сел понтировать, играл до утра, промотал всю наличность, забыв и о бале, и о даме сердца. По переезде в Одессу он играет регулярно в коммерческом казино, но к этому мы вернемся позже.

Продолжение следует