В середине августа 1941-го в Херсон вошли оккупанты. Многие жители не смогли эвакуироваться и остались в городе. Люди надеялись на благоразумие представителей цивилизованной Европы. Тем более, и фашисты в своих массовых листовках писали, что освободят Украину от большевизма и создадут хорошую жизнь. Я с родителями тоже очутился в захваченном городе.

В то время был у меня школьный друг Лева Ляховецкий, мы оба только закончили восьмой класс школы № 25. Мне нравился Левка – рассудительный, аккуратный, толерантный еврейский мальчик. Жили Ляховецкие возле центрального рынка по улице Канатной (Полякова) в двухэтажном многоквартирном доме, во двор которого вели мрачные туннельные ворота под зданием. И дом, и флигели во дворе были заселены еврейскими семьями. Район города от южной стороны центрального рынка до речки Кошевой в основном заселяли евреи. Здесь на улицах вились аппетитные запахи форшмака, фаршированной щуки, мацы, слышался еврейский говор.

Стоял конец августа, было тепло, тихо и солнечно, мы еще надеялись на лучшие времена. В этот день я гостил у Левки. Квартира Ляховецких находилась на втором этаже. В балконных дверях, выходящих на Канатную, ветерок слегка отдувал тюлевый занавес. В другой комнате окна, выходящие во двор, тоже были распахнуты. Мы то с Левкой, то с его дедушкой поочередно играли в шахматы.

Неожиданно со стороны двора в раскрытые окна донеслись резкие крики и выстрелы. Левкина мама – стройная красивая женщина, стала бледной как стена. Она подошла ко мне, взяла похолодевшими пальцами за руку и повела к входной двери.

– Беги домой! – сказала строго и внушительно.

Ничего толком не понимая, я поспешно вышел на балкон – террасу, соединяющий квартиры второго этажа со стороны двора, и застыл. Мой мозг превратился в фотокамеру, записывающую по кадрам увиденное. Во дворе – немцы. Свыше двух десятков вооруженных автоматами солдат. Они возбуждены, пьяны, что-то выкрикивают, смеются. Немец колотит сапогом запертую дверь во флигеле, потом стреляет из автомата в замок.

Из раскрытых окон чьей-то квартиры на первом этаже вышвыривают распоротые подушки, вздымается туча перьев. Выгоняют из квартир стариков, старух, детей, подростков и собирают их возле облупленной стены туалета, при этом громко и устрашающе кричат. Жильцы падают на землю, кто-то из них кричит, обезумевшая пожилая женщина рвет на своей голове седые волосы.

По двору бегут две полуголые, босые девочки – подростки, они из девятого класса нашей школы. Под циничное улюлюканье и выстрелы в воздух солдаты ловят школьниц. Из флигеля выносят за руки и ноги сопротивляющегося мужчину, раскачивают его и под дружную считалку: “Айн-цвай-драй” выбрасывают на помойку возле туалета. Мужчина с трудом поднимается, и его в упор расстреливают автоматной очередью. В тот момент тетя Белла, работавшая в фотографии Альперта, (окно ее комнаты выходило на балкон) жутко закричала: такой пронизывающий, бесформенный, хватающий за сердце крик. Вопль тети Беллы вывел меня из транса, и я побежал по железной лестнице вниз во двор, надеясь проскочить через ворота на улицу. Лестница состояла из двух пролетов, которые смыкались под прямым углом. На стыке пролетов была площадка, вплотную примыкающаяся к бутовой неоштукатуренной стене здания. Я выскочил на межлестничную площадку и замер: снизу прямо на меня шел немец. Судя по серебристым нашивкам, он был в офицерском чине. Его коричнево-металлическое лицо с тусклыми желтыми глазами кривило подобие улыбки. Немец схватил меня за плечи и с силой прижал к бутовой стене, пальцы больно сжали мне челюсть, пахнул перегар. “Юдэ.. Юдэ”,– хрипло с расстановкой произнес немец. Я видел мутную желтизну его глаз и дьявольскую улыбку, искривляющую его маленький рот, улыбку палача. Придавливая меня к стене, офицер вынул из кобуры вольтер и всунул в мой рот пахнущее порохом дуло пистолета. Наслаждаясь испугом и болью, немец стал крутить дулом во рту, ранить язык, щеки. У меня возник рвотный спазм, я скорчился, во рту и носоглотке колотал соленый от крови клубок, готовый выплеснутся наружу. Садист прицельной мушкой на конце дула стал выкорчевывать мне передние зубы, он хрипло говорил: «Айн цаан! Цвай цаан». От боли и ужаса у меня вылазили глаза, я захлебывался от слюны и крови, дышал рывками. Не знаю, что было бы дальше, если бы мучителя не оттащил другой пьяный немецкий офицер. Он встряхивал перед лицом моего палача золотую цепочку, на которой весели золотые часы.

Меня столкнули с лестничной площадки, я не удержался, упал и скатился по семи (запомнил) железным ступеням. Я уже не видел и не слышал ничего во круг, вскочил на ноги и побежал к воротам, вбежав в мрачный туннельный переход подворотни и увидел сидящую на земле у грязной стены перехода молодую женщину. Несмотря на дрожь в теле, я не мог пройти мимо и не остановиться. Молодая женщина в легком сиреневом платьице сидела, поджав под себя ноги и откинув немного наверх голову с черными смолистыми кудрями, опершись плечами о камень. Женщина была очень красива, нежная белая кожа ее лица излучала чистоту. Особенными были черные, огромные, широко раскрытые, с блеском прекрасной души.Вдруг я задрожал от страха, осознав, что молодая красавица мертва. Она только что умерла, а глаза ее еще жили. Я побежал на безлюдную улицу. “За что?” “За что?” – кричало все внутри меня, кричала улица, кричало небо, кричал город. Возле рынка, на срезном углу Ришельевском (Октябрьской революции) я увидел раскрытые двери бывшего склада музыкальных инструментов, разграбленного мародерами. “Надо успокоиться”, – подумал я и вошел в дверь. Там сел у вышибленного окна на ящик и стал твердить себе: “Успокойся, успокойся”. Огляделся: на полу раздавленные картонные упаковки, клочья бумаги, а рядом со мной лежит маленькая блестящая скрипка. Я взял ее за гриф и поднял, но гриф был сломан и развалился, скрипка упала на цементный пол, издала печальный звук оборванных струн. Мне стало так горько, так невыносимо обидно, я заплакал. Я, юноша – десятиклассник, рыдал как малое дитя, размазывая по раненым щекам слезы с кровью….