Отшумел десятый Одесский международный кинофестиваль... и таки нашумел: нашлось о чем поговорить, поспорить, поразмыслить.

Как я уже отметила, не возникало на фестивале ощущения: «это уже было-было в таком-то году». Налицо попытка прорыва. Ведь нет «новых» тем. Все темы стары и вечны. Как отразить тему, чтобы она не оказалась замыленной? Кино сегодня извернулось: оно принципиально взяло на вооружение иносказание, притчу. Что тоже само по себе не новшество, но когда-то это были в кино локальные, именные, явления, теперь — мейнстрим. Причем экранная метафора живет не как вспомогательный прием, когда за физическим изображением зритель должен прочесть идею, расшифровать шараду, — нет, нам представлены фильмы, целиком и полностью смоделированные как иносказание конкретного социального явления. Всё в них сгущено, утрировано, подчас доведено до абсурда: в обыденной жизни так не бывает, перед нами «сказка ложь, да в ней намек».

А посыл иносказаний — тоже древний, как мир. Для чего я живу? Что такое — счастье?

И вот тут я вынуждена повторить тоже старую-престарую истину, сформулированную множеством умных киноведов. Истину о том, что материальное изобилие, широкие возможности потребления и житейский комфорт не дают человеку ощущения осмысленности его существования и не делают счастливым. Сегодня кино внятно говорит о том же самом. Я понимаю, эти экранные манифесты трудно переварить человеку, росшему в обстановке тотального товарного дефицита и только недавно дорвавшемуся до «изобилия». Но принять во внимание эти истины — придется. С вами говорят с экрана материально благополучнейшие, с нашей точки зрения, страны: Швеция, Южная Корея, Франция... да тот же Китай, до уровня которого нам — «зась».

Слово, впрочем, предоставлено и странам неблагополучным: что они сами думают о своих бедах, как их отрефлексировали.

С БЕДСТВУЮЩИХ и начнем. Мощно, впечатляюще, монументально снят (оператор — Джаспер Вольф) фильм-метафора 39-летнего колумбийско-эквадорского режиссера Алехандро Ландеса «Монос». Собственно, что он — метафора, я сообразила к середине фильма: поначалу мешал местный колорит, привязывая к земным и сугубо политическим реалиям; но постепенно киноистория развернулась в универсум... который не обнадеживает. Скажем так: благополучных этот фильм — предостерегает.

Перед нами — то ли шайка, то ли отряд юных людей, почти подростков, которых свирепо муштрует шибздик-недомерок, явно обуреваемый комплексом Наполеона, и всё очень смахивает на тоталитарную секту. Ребята вооружены и получают инструкции, но в необозримых просторах лысой южноамериканской монтаньи (горной местности) не просматривается никакого противника, так же, как не видно его в дремучей сельве (тропическом лесу), куда, по ходу развития событий, перемещается группа.

Тем не менее, подростки чувствуют и осознают себя в состоянии войны и водят за собой молодую пленницу — как выясняется в финале, американскую журналистку. На попытках бегства этой пленницы строится экранная история. В мини-социуме, где в порядок вещей возведены взаимная слежка и донос всякого на каждого, жертва вынуждена стать убийцей, чтобы обрести иллюзию свободы: в сельве некуда бежать. И наполняющие воздух в последних кадрах фильма военные вертолеты, под звучащие в фонограмме телевизионные новости о «сбежавшей журналистке», стирают из сознания зрителя всякое представление о «свободе»...

Война, вековечная война всех со всеми как образ жизни и как символ веры, когда уже никто и не помнит, да никому и не важно, кто же против кого, отчего и за что воюет. Как шоковое откровение, после фестивального сеанса прозвучало: в Колумбии лишь недавно окончилась гражданская война, длившаяся 50 лет!

«ВСЕ стремятся жить в виртуальном мире, лишь я живу в реальном!» — провозглашала в фестивальном рекламном ролике девица, сидящая за рулем, сама являющаяся компьютерным роботом, мастерски сработанным сетевыми дизайнерами. И с комическим эффектом этой рекламы очень сопрягался французский трагикомический триллер «Оленья кожа» («Замша») режиссера Квентина Дюпье, 1974 года рождения.

Вы давали себе труд вникнуть, к чему, собственно, апеллирует реклама, призывающая нас покупать, покупать и покупать? На какие человеческие свойства она пытается, и небезуспешно, давить? Конечно, скептик может усомниться в безупречном качестве некоего стирального порошка. Однако вслушайтесь: «Будь самим собой!», — приложась к горлышку пивной бутылки; «Адже ти того варта!», — т.е. цена тебе, если честно, в пределах стоимости флакона шампуня, но намекают всё же как бы на твое высокое достоинство; «неповторимость», «непревзойденность», «эксклюзивность», «самоосуществление» — сопутствующие рекламе маркеры. А в целом всё заточено на свойственное человеку стремление к превосходству, на наше самовозвеличение, т.е. — на угождение человечьей гордыне.

Вот и вообразите человека, который со всем простодушием и со всей истовостью уверовал в посулы рекламы, обещающей сделать его — непревзойденным, эксклюзивным, самодостаточным, для чего только и нужно, что приобрести модную эксклюзивную вещь. Доведите ситуацию до абсурда — и получите фильм «Оленья кожа».

Герой фильма поначалу покупает почти антикварную замшевую куртку (натуральные материалы — дефицитны и престижны!) эпохи романтических 70-х, и из кургузой куртки смешно выпирает пивное брюшко заматеревшего былого «хиппи». Как выясняется по ходу фильма, герой его — неудачник, не состоявшийся в профессии и не ужившийся с женой; «лузер», по-современному; осознание собственного аутсайдерства гнетет его и заставляет стремиться к оригинальности, символизируемой пусть бы и «натуральными материалами». Постепенно он ими обзаводится, приобретя полный замшевый «прикид», с головы до ног; причем в полном соответствии с приемами кинотреша («треш — «мусор»: явления, которые могут описываться или быть оценены с крайней степенью ужаса и отвращения») фильм наглядно показывает, на что способен «человек самореализующийся» в погоне за материально воплощенной мечтой. Дальше — больше: наш герой превращается в маньяка-убийцу, стремящегося, в утверждении своей эксклюзивности, стереть с лица земли всякого, куртку носящего...

Любопытно, что, предлагая нам ситуацию-гротеск, авторы фильма одновременно рефлексируют на тему «эстетических отношений искусства к действительности»: ведь, надо полагать, не только реклама, но и пресловутый кинотреш во многом смоделировал поведение персонажа, — давно известен эффект отчуждения, производимый экранными сценами насилия, а позже и компьютерными играми. В фильме есть второй важный персонаж — девица, провинциальная официантка, у которой явно имеются таланты, но не имеется материальных возможностей вырваться в арт-бизнес. Девица попросту использует замшевого героя, монтируя свой фильм, снятые героем на видео сцены убийств, и требуя: больше крови! больше треша! — в точном соответствии с конъюнктурой. Имеет ли она дело с документальной или с инсценированной съемкой, для нее неважно: отчуждение — мощная сила...

Вот тут вступает в действие экранный «сверхмотив»: можно ведь быть потребителем не только вещей — предметом потребления можно, и комфортно, сделать человека, ближнего своего. Этот мотив раскрыт в ходе фестиваля внятно и сильно, он довольно част в современном кино.

...Чёрт его знает, как судьба играет человеком и почему, при, казалось бы, схожих стартовых условиях, биографии «двойников» складываются с точностью до наоборот. Так происходит с героем фильма «Инициалы СГ» Рании Атье и Даниэля Гарсиа (копродукция Аргентина — США — Ливан). Герой, по имени Серхио Гарсес, восхищается французской звездой Сержем Гейнсбуром и поет его песни, переведенные на испанский. Но почему одному — вершина, другому — обочина, при всех потугах и дарованиях? В чём же — счастье: таки оказаться в нужное время в нужном месте? Почему один — шансонье, а другой, с голосом же, с музыкальностью, — «ремейкер»? Почему один — мировой секс-символ, а другой при том же типе внешности — «страшен до блеска» — вышедшая в тираж местная порнозвезда?..

Мучительные вопросы! И вопрос: «а зачем тебе всё это?» — столь многим покажется кощунственным! Потому что никакими горестными примерами жизнь еще не опровергла для рода людского синонимичность понятий «успех» и «счастье».

Житель Буэнос-Айреса, носящий «сакральные» инициалы, живет маленьким счастьицем потребителя всего, что Бог (или чёрт — это как кто посмотрит) послал. Люди в поисках моментов довольства «потребляют» друг дружку, что называется, на голубом глазу, не заморачиваясь вопросами о «душе» и «личности». Так, герой делается любовником случайной туристки-американки вовсе не потому, что она в его вкусе, а так, поскольку сама подвернулась. Мотивы, руководящие американкой, несколько более замысловаты: скучающая туристка, да, но скучает она в потребительском мире по авантюрам, накушавшись сентиментальных киноисторий типа «Бонни и Клайд». Правда, влипнув в настоящее приключеньице с уголовщиной — герой фильма совершает непреднамеренное убийство, — она спешно ретируется: авантюр, нарушающих комфорт, нам не надо.

Только и романтики отмерено героям фильма, что в ночном баре биться в конвульсивном танце нонконформистской юности 70-х: зрелище в исполнении «тех, кому за сорок пять», ей-ей, комическое...

О комическом на фестивале — в следующий раз.