Дача сестры отца Ани Горенко — Аспазии Антоновны Арнольд в Люстдорфе... Летом 1904 года Андрей Антонович и Инна Эразмовна Горенко приехали сюда с детьми, изменив привычному отдыху в Стрелецкой бухте в Севастополе. Ну что ж, Аспазия давно звала отдохнуть у нее — иногда нужно и менять привычные места, тем более, что в Одессе они когда-то прожили целый год, и здесь родилась их красавица Анечка, третья из шести детей, теперь уже пятнадцатилетняя...

После завтрака на тенистой веранде, чая с пирогами Аспазии Антоновны, мать принялась искать Аню, которая тут же куда-то исчезла.

— Ах, наверняка эта егоза снова побежала на море, хоть и с раннего утра уже успела наплаваться! — догадалась Инна Эразмовна. — Боже мой, я так боюсь, когда она заплывает так далеко! И что же выйдет из этой отчаянной девчонки, которая ведет себя, совсем не как барышня из приличной семьи, а как какой-то сорванец!..

«Я получила прозвище «дикая девочка», потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т.д., бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень...»

А. Ахматова

— Ия, пойди, пожалуйста, приведи Аню! — попросила мама младшую Анину сестру, тихую, совсем не отчаянную девочку, у которой сходство с сестрой подчеркивалось, прежде всего, огромными серыми глазами, глядящими на мир несколько удивленно.

Вскоре на веранду вбежала Аня, хохоча, сверкая глазами, разбрызгивая вокруг себя соленые капли, поправляя намокшие, вьющиеся от морской воды темные волосы.

— Аня, сколько можно купаться! Я тебе сегодня хочу предложить что-то новое. Мне бы хотелось съездить на Большой Фонтан на паровичке и показать тебе домик, где ты родилась. Вот и Ию с собой возьмем! — мягко, но настойчиво обратилась Инна Эразмовна к дочерям.

— Охотно, мама! — тут же отозвалась быстрая Аня, и вскоре все три в белых летних платьях и элегантных шляпках вышли из дома.

«Я родилась в один год с Чарли Чаплиным и «Крейцеровой сонатой» Толстого, «Эйфелевой башней» и, кажется, Элиотом. В это лето Париж праздновал столетие падения Бастилии — 1889 г. В ночь моего рождения справлялась и справляется знаменитая древняя «Иванова ночь» — 23 июня.

Родилась я на даче Саракини... Дача Саракини находилась на 11-й ст. Б. Фонтана под Одессой. Дачка эта (вернее, избушка) стояла в глубине очень узкого и идущего вниз участка земли — рядом с почтой. Морской берег там крутой, и рельсы паровичка шли по самому краю».

А. Ахматова

Через какое-то время на паровичке, который ехал довольно быстро, но при этом смешно пыхтел, они добрались до 11-й станции Большого Фонтана.

— Ах, мама, этот домик больше похож на избушку на курьих ножках! — запальчиво сказала Аня. — Впрочем, когда-нибудь тут будет висеть мемориальная доска!

— Боже мой, как плохо я тебя воспитала! — расстроилась Инна Эразмовна.

«Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка...»

А. Ахматова

Дома за ужином этот эпизод снова вспомнился. Инна Эразмовна решила рассказать о нем мужу Андрею Антоновичу:

— Знаешь, что наша егоза сегодня выкинула?! Я повезла ее показать домик, где она родилась, а она, лишь только его увидела, тут же воскликнула: «Когда-нибудь тут будет мемориальная доска!» Она, наверное, думает, что будет великой поэтессой! И откуда в ней такое самомнение?!

— Да-да! — задумался Андрей Антонович, и сам не чуждый литературных трудов. Поселившись с семьей в Одессе в 1887 году, он, по профессии военный инженер-механик, вышел в отставку в марте этого же года и стал ведущим сотрудником «Одесских новостей». Писал рецензии на различные издания (мемуары Гарибальди, роман Альфонса Доде и др.). Подписывал свои статьи «А. Г.».

— Ты, Анна, кажется, действительно стишки пописываешь? Так вот что я тебе на это скажу: марай бумагу, как хочешь, да только фамилию мою под стишками не ставь, не позорь ее! Выбери себе лучше какой-нибудь псевдоним дамский, посентиментальнее...

— Хорошо, папа, я не буду позорить твою фамилию! — четко и довольно громко проговорила Анна, поправив при этом упорно выбивавшийся из прически темный локон.

«Назвали меня Анной в честь бабушки Анны Егоровны Мотовиловой. Ее мать была... татарской княжной Ахматовой, чью фамилию, не сообразив, что собиралась быть русским поэтом, я сделала своим литературным именем».

А. Ахматова

Через несколько дней решено было идти в гости — на дачу к молодому и уже очень популярному писателю Александру Митрофановичу Федорову, с которым отец Анны был на дружеской ноге. Дача его, вернее дом, где жили также и зимой, находилась в то время тут же, в Люстдорфе, недалеко от дома Аспазии Антоновны.

В гости пришли к обеду — Андрей Антонович, Инна Эразмовна и из детей только одна Аня; остальные дети идти не захотели, сославшись на то, что у них есть гораздо более интересные дела. Собственно, и Анна пришла только потому, что давно уже была наслышана о литературной знаменитости.

«В Одессе его очень любили, там была у него приморская дача, в которой каждый столичный гость, принадлежавший к литературному или театральному цеху, находил радушный прием и пристанище».

К. Чуковский

Теперь же она желала посмотреть на знаменитость своими большими внимательными глазами.

В большом саду под абрикосами и вишнями уже был накрыт к обеду стол, на котором светилась под солнцем белая накрахмаленная скатерть и горели всеми красками радуги хрустальные бокалы для вина.

Первым выбежал поприветствовать вновь прибывших гостей красивый темноволосый мальчик лет семи. «А меня зовут Витя!» — радостно сообщил он. Затем они увидели хозяйку, Лидию Карловну Федорову, величественную и радушную женщину в пенсне, в голубой кружевной кофточке и светлой юбке. Она подошла к ним, расцеловала Инну Эразмовну и протянула Андрею Антоновичу маленькую загорелую руку для поцелуя. «Здравствуйте, дорогие мои! Как мы рады вам! А это ваша Анечка? Боже мой, какая красавица!! А глаза-то, глаза какие! Ох, сразит она кого-нибудь этими глазищами», — торопливо и весело говорила Лидия Карловна.

Хозяин дома уже сидел за столом в окружении нескольких друзей и смеющихся дам — ярких, свежих, в легких летних платьях и блузках. При виде гостей он проворно вскочил, крепко пожал руку Андрею Антоновичу, легко коснулся губами руки Инны Эразмовны, но, прежде чем поцеловать руку Анне Горенко, внимательно взглянул на девушку. А Анне показалось, что от прикосновения его руки и губ ее ударило электрическим током... Такое она за всю свою пятнадцатилетнюю жизнь испытывала впервые.

Тридцатишестилетний, все еще очень красивый брюнет, в полном, как говорится, расцвете сил, прозаик и поэт Александр Федоров очень нравился женщинам. В городе у него была репутация сердцееда. А жена его, Лидия Карловна, двумя годами старше его, уже начинавшая несколько увядать, смотрела на шалости мужа сквозь пальцы. Но могла ли обо всем этом знать юная поэтесса?

«Он нервно вздрогнул всем телом и вскинул свою небольшую красивую голову с точеным, слегка горбатым носом и совсем маленькой серебристой бородкой: настоящий европейский писатель, красавец, человек из какого-то другого, высшего мира; с такими людьми я еще никогда не встречался, сразу видно: утонченный, изысканно-простой, до кончиков ногтей интеллигентный, о чем свидетельствовали домашний батистовый галстук бантом, вельветовая рабочая куртка, янтарный мундштук, придавая ему нечто в высшей степени художественное».

В. Катаев

А Федоров в этот вечер был, как никогда, в ударе. Искрометные шутки удачно чередовались с глубокими замечаниями и философскими рассуждениями, всегда сказанными вовремя и к месту. В тот вечер друзья обсуждали его пьесу «Бурелом», не так давно поставленную в Санкт-Петербурге. Сказав что-либо особенно остроумное, что вызывало шумный восторг друзей, Федоров тут же бросал быстрый взгляд на юную девушку, как бы проверяя ее реакцию.

Сев за стол, Анна сразу же обвела глазами присутствующих. Из всей компании в глаза бросались прежде всего двое мужчин: первый — полный, с круглым лицом, небольшими усами и бородкой и татарским разрезом глаз, был уже несколько хмелен, ел и пил с большой охотой, впрочем, так же охотно поддерживая разговор. «Александр Куприн», — представил его хозяин. Второй — с несколько сухим, но благородным аристократическим лицом, был одет в английский пиджак, из-под рукавов которого выглядывали белоснежные манжеты. Ел он мало, больше внимания уделял беседе, много шутил, но шутки его, как отметила Анна, были сухими и желчными. Этот господин, впрочем, представился сам: «Иван Бунин»...

Были тут и художники: Петр Нилус, невысокий, с восточным прищуром, Евгений Буковецкий — артистичный и изящный. Были и две сестры Вальцер — строгие дамы, но при этом друзья семьи, одна из которых, Мария Федоровна, являлась крестной Ани Горенко и преподавателем женской гимназии Масловой и Градской.

Что же касается Александра Митрофановича, то Анна сразу отметила одну его особенность: о чем бы он ни говорил, с большим удовольствием он всегда говорил о самом себе. О своих успехах, о постановках своих пьес в столичных театрах, о своих путешествиях в Италию и Францию, а также на Восток — в Индию и Китай...Еще она отметила, что Федоров гораздо больше любит говорить сам, чем слушать кого-либо. Вокруг него как будто распространялась аура уверенности в том, что то, что касается его, оно всегда самое лучшее — будь то книги, путешествия, друзья, одежда, еда и т.д.

Но, Боже мой, как интересно он говорил! Как вдохновенно горели его глаза, как он весь преображался, когда говорил, и, казалось, становился еще красивее, особенно тогда, когда ловил на себе взгляд юной поэтессы...

— Анна, я слышал, что вы пишете стихи? Вы мне покажете то, что вы пишете? — вдруг обратился он к девушке, ласково глядя на нее.

— Да, конечно! — еле слышно ответила Анна, заметно порозовев.

Были и еще визиты на дачу Федорова в течение всего времени, пока семья отдыхала в Люстдорфе. И Анна уже сама не отдавала себе отчет, были или не были на самом деле эти поцелуи, о которых она писала в своих стихах:

Над черною бездной с тобою я шла,

Мерцая, зарницы сверкали.

В тот вечер я клад неоценный нашла

В загадочно-трепетной дали.

И песня любви нашей чистой была,

Прозрачнее лунного света,

А черная бездна, проснувшись, ждала

В молчании страсти обета.

Ты нежно-тревожно меня целовал,

Сверкающей грезою полный,

Над бездною ветер, шумя, завывал...

И крест над могилой забытой стоял,

Белея, как призрак безмолвный.

Или:

Я лилий нарвала прекрасных и душистых,

Стыдливо-замкнутых, как дев невинных рой,

С их лепестков, дрожащих и росистых,

Пила я аромат и счастье и покой.

И сердце трепетно сжималось, как от боли,

А бледные цветы качали головой,

И вновь мечтала я о той далекой воле,

О той стране, где я была с тобой...

И еще:

О, молчи!

От волнующих страстных речей

Я в огне и дрожу,

И испуганно нежных очей,

Я с тебя не свожу.

О, молчи! В сердце юном моем

Пробудил что-то странное ты.

Жизнь мне кажется дивным загадочным сном,

Где лобзанья — цветы.

Отчего ты так нагнулся ко мне,

Что во взоре моем ты прочел?

Отчего я дрожу? Отчего я в огне?

Уходи! О, зачем ты пришел!

Юношеское чувство к Александру Федорову скоро угасло. Стихи, которые Аня написала в пятнадцать лет, несовершенны как по форме, так и по содержанию. Но именно с них начиналось вхождение в литературу великого русского поэта Анны Андреевны Ахматовой.