Сейчас врачи и власти настоятельно рекомендуют без особой надобности не выходить из дому. А если есть особая надобность подышать воздухом, то рекомендуют гулять в малолюдных местах на расстоянии не меньше 2 метров от ближайшего люда. А что может быть безлюднее прохладным одесским мартом, чем парк Шевченко.

Я помню его еще живым, наполненным людьми, звуками и зеленью.

Помню высокие, выше папиного роста, кусты вдоль главной аллеи, которая вела от памятника Шевченко на Ланжерон. Там, слева за кустами, на полянке возле обсерватории, устраивали семейные пикники. Родители сидели на подстилках, поглощая принесенную с собой снедь, а мы, дети, носились по траве до тех пор, пока чья-то мама не вспоминала, что пора впихнуть в ребенка котлетку или помидорку. И тут же об этом вспоминали остальные мамы, а иногда даже и отцы.

А вот сам памятник поэту не помню, его поставили позже, когда убрали забор. Да-да, раньше парк был обнесен забором, и у каждого входа продавали билеты «на культуру и отдых». А входов я помню два: центральный, с Сабанского переулка, и «правый боковой» — со стороны Ланжерона. «Левым боковым» — из переулка Нахимова — мы не пользовались. Было далеко обходить.

Доехать до парка можно было двумя трамваями. Старенький узкоколейный двадцать третий ходил по Канатной на Куликово поле, а двадцать восьмой — почти до самого пляжа. Причем конечная остановка была там, где сейчас начинается аллея Славы, которой тогда еще не было.

Оба трамвая шли мимо нашего дома, и выходя из дома, я начинал канючить: «Ну давайте поедем на стареньком…». Мой интерес был двояким. Во-первых, мне казалось, что в этом случае большая вероятность попасть на пляж, а не на полянку, во-вторых, возле «правого бокового», сразу за забором, была остановка пионерского трамвая. Прокатиться на нем было несбыточной мечтой моего детства. Родители никак не могли понять: зачем человеку, который только что проехал через весь город на большом трамвае, теперь кататься на маленьком?! Но родители были большими, а я маленьким…

Помню два силомера на аллейке, ведущей к пляжу. На одном нужно было что есть силы сжать две рукоятки, и стрелка показывала твою мощь, а на втором — гахнуть со всей дури по большой круглой кнопке, и подскакивающий бегунок отмечал силу твоего удара. Второй силомер мне нравился больше, хотя показывал то же, что и первый.

Помню также комнату смеха перед спуском на пляж. Войдя туда и увидев свое искаженное изображение, было положено не пугаться, а хохотать. С тех пор я не люблю свое отражение в зеркале. Мне оно все время кажется искаженным.

Чуть в сторону от кривых зеркал находилась большая клумба, вокруг которой располагались павильоны — шахматно-шашечный клуб с неизменными пенсионерами на скамеечках, игротека, где выдавали мечту всего моего детства — настольный футбол и хоккей, изба-читальня, смысла которой я тогда не постигал: зачем приходить в парк и читать, если кругом столько интересного? И главное, конечно, пляж!

Сам Ланжерон, узкий и неудобный, помню смутно. Родители обычно игнорировали его и шли налево от двух шаров — «на плиты». Помню, как совсем маленьким тонул. Вернее, то, что я тонул, рассказала позже мне мама, которая бросилась меня спасать и сама чуть не захлебнулась. А в моем воспоминании это осталось веселой игрой, когда мама из воды подбрасывает меня вверх над пенистыми бурунами, а я хохочу.

А еще помню на тех же плитах, но уже позже, как на закрепленной доске резвилась и прыгала в воду молодежь. Получалось шумно, весело и сильно мокро. И мама, которая прекрасно плавала и ныряла, не выдержав, попросила: «Ребятки, дайте бабушке вспомнить молодость!». И когда «ребятки» снисходительно расступились, сделала несколько шагов по шаткой доске и, выполнив классическую «ласточку», вошла в воду без единой брызги.

А на собственно Ланжероне как сейчас помню момент, когда я первый раз самостоятельно поплыл. А вот сколько мне тогда было — три с половиной года, четыре с половиной? Не помню! Это был последний теплый день года, и мы выбрались к морю. Я тогда уже знал теорию и мог при поддержке снизу проплыть несколько метров. Но как только из-под пуза уходила надежная мамина рука, я тут же шел ко дну.

И вот родители с друзьями сидят на подстилке, а я вожусь рядом в полосе прибоя, где море по колено. И вдруг чувствую в кулачке шевеление. Разжимаю — а там малюсенький бычочек. Радости моей не было предела: «Мама, папа, я рыбку поймал!». «Да какая там рыбка?!» — взрослым явно не хотелось отвлекаться на фантазии дитяти. «Да вот же, вот!». И чтобы было лучше видно, кладу рыбку на воду. Сами понимаете, что бычок сей же час махнул хвостиком и был таков. А мне стало так обидно, что я бросился в погоню. Поймать я его, естественно, не поймал, но когда понял бессмысленность дальнейшего преследования, оказалось, что отплыл от родителей метров на пятнадцать. Это было последнее мое купание в том году. А в следующем я сразу взял и поплыл к буйку — первое купание сезона чуть не стало последним.

Весной и осенью мы заходили в парк с парадного входа. Если идти по главной аллее, то слева, возле стадиона, находилась сцена-«ракушка» с расставленными перед ней скамейками. По выходным обязательно была культурная программа, играл духовой оркестр, выступали певцы, танцоры и, конечно же, конферансье. Помните в «Покровских воротах»? «Когда выходишь на эстраду, стремиться нужно к одному: всем объяснить, конечно, надо, кто ты, зачем и почему». Так вот, стихи в «ракушке» звучали другие, а суть та же.

Считалось правильным: если уж ты остановился у «ракушки», нужно дождаться выступления куплетиста. Но это получалось не всегда, так как чуть ниже по дорожке начинался городок аттракционов. Путь к нему пролегал мимо знаменитого на весь город «майдана» — танцплощадки «Огни маяка». О драках, возникавших там регулярно между курсантами мореходки и мест-ной шпаной, ходили легенды. Поэтому родители при следовании даже мимо закрытых по причине дневного времени ворот старались отвлечь внимание от танцплощадки и направить его в противоположную сторону — к общественному туалету: «Сыночек, тебе туда не нужно перед каруселями?».

Отлично помню ту самую главную карусель, на которой я сильно укачался. После этого меня долго тошнило даже в троллейбусах. Единственно, где качка на меня не действовала, — это в прокатной ланжероновской шлюпке — фофане, на которой мы с папой выходили «на бычка».

Были аттракционы и посерьезнее. Помню здоровенную «дуру» за тиром. Сейчас бы я назвал ее «разноплечным рычагом, закрепленным на горизонтальной оси», но тогда таких слов я не знал, а «дуру» знал. Тебя привязывали к креслу на длинном конце, а на коротком находился противовес. Развлечение заключалось в том, что рычаг медленно возносил тебя к небу, а затем опускал с другой стороны уже вниз головой — здесь было положено визжать. А потом так же медленно возвращал обратно — здесь маме было положено вздохнуть с облегчением.

Рядом находилась парашютная вышка, на которую нужно было долго подниматься по шаткой лестнице, а затем спускаться на веревке под огромным белым куполом. Впрочем, детей туда не пускали, а взрослые наиболее эффективно использовали вышку во время футбольных матчей.

И сами футбольные матчи помню, на них водил меня отец. Сам он не был особым болельщиком, но руководил коллективом, в котором фанатами были все. И приходилось соответствовать. Помню неизменных бабушек с семечками. У каждой группы фанатов была «своя» бабушка, и когда она вдруг не появлялась, настроение было испорчено на весь матч.

Помню крики «балерина» в адрес Валерия Лобановского, когда тот картинно падал в штрафной площадке противника. И его красивейший коронный гол — «сухой лист», когда крученый мяч с углового, никого не коснувшись, залетал прямо в ворота.

Еще помню маленького верткого Владимира Сака, обладавшего филигранной техникой ведения мяча и крики: «Сачок, не сачкуй!», когда тот, вместо того чтобы идти к воротам, «вышивал» на поле, демонстрируя эту самую технику.

Песню помню тех незабвенных времен, когда в высшей лиге играли сразу две одесские команды — СКА и «Черноморец»: «А на тому боці, де стоїть Попичко, Васі Москаленко стежку не знайти».

А послематчевые двадцать третьи трамваи, переполненные внутри и обвешанные снаружи болельщиками?! Окна в трамваях поднимали вверх, а вдоль них — внутри — был протянут деревянный поручень, за который — снаружи — хватались самые отчаянные фанаты.

Помню «Зеленый театр» во всей своей красе, заборах и милиции, которая гоняла нас, мальчишек, лезущих через эти самые заборы. Но милиции было мало, а мальчишек много, и лезли мы сразу со всех сторон, так что многим удавалось прорваться. К примеру, на встречу с космонавтом Быковским. Ну а с кем же еще, не с Эдитой Пьехой же?

Повзрослев, мы так же лезли через забор на вечер поэзии Роберта Рождественского. А в восемьдесят седьмом уже сами проводили финал городского первенства КВН, а позже — первый фестиваль памяти Ганькевича.

Несколько лет назад прошла информация, что «Зеленый театр» продали якобы под детский развлекательный центр. Но слава Богу, у нового хозяина закончились деньги. Так же, как и у застройщика «Зеленого театра» в Горсаду. И их не постигла судьба летнего кинотеатра «Комсомолец» на Дерибасовской.

Помню пивную будочку возле, как тогда называлось, памятника Суворову — одесского Александрийского столпа. Там я в первый раз по предложению отца и при попустительстве матери попробовал вкус пива. Впрочем, мне оно тогда не понравилось, поскольку напомнило пивные дрожжи, которыми меня пичкали в качестве лекарства от бронхита. В этой же будочке уже студентом я, вернувшись с летней практики в Чехословакии, после месяца наслаждения «Старопраменом», хлебнул «Жигулевского» и подумал: «Какая же все-таки гадость эта ваша заливная рыба». Хотя этот фильм, по-моему, еще не вышел на экраны.

Помню также гору, где была установлена колонна, с которой мы зимой съезжали на санках и, бывало, докатывались до самого берегового обрыва. А наверху, у столпа, заглядывали через забор на манящие купола обсерватории, которые летом скрывала зелень. Когда я в первый раз попал в Ленинград, то поразился: гигантский Александрийский столп на Дворцовой площади сравним по высоте с детским впечатлением от одесского столпа.

А однажды, уже в средних классах, меня в парке первый и единственный раз в жизни ограбили. Я тогда занимался в авиамодельном кружке, и кордовые модели мы запускали на танцплощадке «Ромашка» на приморской аллее. Была зима. Я опоздал к сбору на трамвайной остановке и шел через пустынный парк один. И вдруг почувствовал, что мою шею сзади что-то сдавило, а по карману стала шарить чья-то детская, но уже уверенная рука. Попытка вывернуться закончилась тем, что придушили сильней, и я начал задыхаться. А когда хватка ослабла, и я смог повернуться, увидел только мелькающие за кустами серые тени. Когда я, добравшись до кордодрома, рассказал о случившемся, старшие ребята тут же организовали погоню, но, естественно, никого не нашли. А я с тех пор стараюсь не опаздывать ни на какие встречи.

Случались в парке и почти фантастические истории. В сто шестнадцатой школе, пока было тепло, мы занимались физкультурой на стадионе ЧМП. Возвращаясь в школу, срезали и шли через проходной двор. Помню я бежал впереди, спрыгнул с бордюрчика и выскочил на мостовую. И вдруг услышал сзади бешеный лай охранных собак. Обернувшись, увидел такую картину. Бежавший за мной друг, спрыгивая на автостоянку, как бы повис в воздухе, а внизу его уже ждут две огромные оскаленные овчарки. И тут друг, никогда не занимавшийся акробатикой, совершает следующий пируэт: приземляется и в одно касание делает заднее сальто и снова становится на бордюр. Ни до, ни после он повторить этот трюк не мог. Более того, он сам не помнил, как все получилось, но я это видел собственными глазами. Наверное, это правда, что в минуты опасности мобилизуются ранее неизвестные силы человеческого организма.

С годами я стал бывать в парке все реже, и каждый раз, приходя туда, все больше удивлялся его запущенности. Пропал детский городок, сгорела бильярдная, снесли читальню и шахматный клуб. Растрескался цемент танцплощадки, на месте летнего кинотеатра сделали ресторан, а потом и он почил в бозе. Роддом, в котором появился на свет мой крестник, закрыли, а рядом повырастали элитные многоэтажки. И зеленый остров Одессы постепенно стал превращаться в сквер урбанистического периода.