Каюсь перед Ларисой Анатольевной Ратич за то, что отзыв на ее книгу оказался, действительно, несколько запоздалым. Думаю, факт этот нисколько не помешает заслуженному успеху автора. Наоборот, придаст разговору весомости, избавит от привкуса сиюминутного пиара.

Частенько мне приходится заниматься вынужденной «навигацией» в поэтических и прозаических «водах» начинающих (и не очень) авторов. Увы, литзнакомства нынче обеспечиваются свежеизданными (и порою шикарно изданными!) томами, а не скромными черновиками вечно сомневающихся тружеников пера. Более того, каждый «новоизданный» уж мнит себя классиком, а снисходит до мнения критика лишь затем, чтобы истребовать рекомендацию для приема в тот или иной творческий союз. Пребывая в святой вере, что «членство» и есть отправная точка самоутверждения и социальной значимости.

Подобная нахрапистость пугает. Я не люблю обижать людей, не люблю отказывать... Случайное знакомство с Ларисой Ратич, школьной учительницей из Мешково-Погорелово, перечеркнуло все привычные схемы литзнакомств, а также традиционные опасения. С первой страницы книги ясно как день, что перед нами — писатель. И писатель состоявшийся. А еще гражданин, педагог, моралист, женщина... Гендерное «перетягивание каната» ныне творит чудеса. Литературные — в том числе.

К началу третьего тысячелетия «мужская» проза несколько подустала. «Устал» герой, типичный «лишний человек», ведущий генеалогию от аристократов Чацкого, Онегина, Печорина, которые в двадцатом веке незаметно для всех переродились в беспородных рефлексирующих циников-эпикурейцев, героев американца Генри Миллера и харьковчанина Эдички Лимонова. Гамлет, принц датский, а заодно один из первых «постмодернистов», утверждал, что весь мир — театр. Не от подобной ли рефлексии пошли умозрительные обобщения современной литературы?

Ведущие интеллектуалы российской «мужской» словесности Михаил Веллер и Виктор Пелевин не пишут жизнь такой, как она есть, а конструируют эту самую жизнь по собственному произволу. Пелевинские люди-насекомые, веллеровские люди-обрубки, инвалиды всех советских войн, внеисторически собранные в одной больничной палате, — персонажи зловещие, но одновременно занятные. Персонажи для массового потребления. А чтобы легче устанавливались, вот вам, читатель, изрядная порция откровенной порнографии. Без нее теперь — никуда! Рынок есть рынок.

Глобальные маскулинные тенденции пронизали не только литературные «города», но и литературные «веси». Раскройте любую страницу николаевских прозаиков Анатолия Малярова и Сергея Гаврилова — и узрите того же амбивалентного мачо, «полумудреца-полуподлеца», страдающего от «невыносимой легкости бытия».

Нет, женщина по своей природе не может быть «лишним человеком». Женщина — всегда единственная. «Бабий бунт» в литературе возник не сегодня. Именно женщины-писательницы дружно потянули на себя одеяло, оголив беспардонно немытые, «бледные» ноги сильной половины («А король-то голый!»). Более того, женщины первыми углядели, что настало время собирать камни целостности бытия на руинах тотального этического хаоса, моральной импотенции и социальной отечественной «чернухи», замененной ныне модным американизированным словцом «трэш».

Во всех прозаических жанрах, будь то сказка, пьеса или эпопея (вот и поэзия осиротела, из жизни ушла Белла Ахмадулина), три Людмилы — Петрушевская, Улицкая, Разумовская, Татьяна Толстая с чисто женской самоотверженностью и женской целомудренностью бросились спасать, отмывать, обстирывать и обустраивать наше бытие. Улицкая, например, в последнем романе о переводчике Даниэле Штайне выполнила творческие задачи, не выполненные классиком Лесковым. В броуновском хаосе и потемках истории ушедшего века она таки нашла единственного праведника — мужчину. Того, на ком, как говорится, мир стоит.

Причем писательницы наши — дамы жесткие. Они нисколько не благодушествуют. Вот одно из высказываний той же Улицкой: «Я избегаю слова «толерантность», потому что это одно из тех понятий, которые меняются, варьируются и дико опошляются. Слово «толерантность» сегодня так же нельзя произносить, как слова «демократия» или «либерализм» — они покрылись корой. Об этом я говорю постоянно. Мы смотрим на то, что мы пьем, что мы едим, но редко обращаем внимание на то, что засовываем в свою голову».

Питомцам учителя Ратич можно позавидовать. У них есть наставник, который знает, что именно новым поколениям можно и нужно «засовывать в головы». Ее литературное творчество тому подтверждение. Перед нами — зрелый мастер со своим сложившимся мировоззрением и своей темой. Темой далеко не провинциальной. Смею утверждать: без шума и ложного местечкового пафоса писательница из Мешково-Погорелово органично пополнила плеяду представительниц «женской» прозы, что были перечислены выше. Пусть, подобно Улицкой, она не станет обладательницей десятка международных премий, пусть вольные литературные хлеба будут только сниться, но пусть николаевцы знают, книга нашей землячки — истинное событие года.

В книгу вошли повести, рассказы, этюды разных лет. Первая вещь, давшая название всему сборнику, с ходу шокирует не только темой, но и художественным воплощением. Повесть состоит из монологов детей, которые не были рождены, точнее, не детей даже, а пресловутого «абортированного материала». До Ратич «про это» так не писал никто. Если сказать, что повесть посвящена болезненному вопросу абортов, это значит не сказать ничего. Вернее, сказать банальность, пошлость. Книги надо читать, а не пересказывать содержание очередной серии очередной «мыльной оперы».

«Скользкая» социально-сексуальная тема решена без надрыва и налета мелодраматичности. Жесткая скупая стилистика, чеканная мысль. Ничего лишнего. Обстановка и состояние операционной. Пожалуй, в выборе художественного приема автору все же помог постмодернистский опыт тех же Веллера, Пелевина или Владимира Сорокина. Но... в отличие от мужчин-скептиков, наш автор — женщина. Женщина чувствует острее, больнее. Она знает, чего добивается.

— Я была следующей, мама. И, как только возникла, сразу узнала: в этом чреве убивают. Все, кто был в тебе, оставили здесь свой ужас. И я сразу поняла, что обречена. Каждый из убитых все еще кричал о своей боли... Особенно страшно кричал последний... Эти крики окружили меня с первой секунды моей жизни. Я не хотела, не могла их слышать!!!»

Это всего лишь одна цитата из Ратич. Простая. Филигранная. Шоковая. В современном социуме писательница разглядела новый женский тип, народившийся в последние годы. Кто же они, эти типизированные женщины? Различные бизнесвумен и бизнеследи постсоветского разлива. Успешные красавицы, беззастенчивые приспособленки, беззащитные эгоистки, хрупкие трудоголички. Женщины, ставящие внешний лоск, внешний успех превыше всего. Словом, представительницы «креативного гламура».

Такова героиня первой повести, ставшая кладбищем для собственных нерожденных детей. Такова героиня повести «И будет пища», хищница-приобретательница, в конце концов проигравшая «базар» и, в свою очередь, уцененная до «живого товара».

Общество потребления нивелирует человека, превращает его в гендерного кентавра. Женственность обретает черты маскулинности и наоборот. И вот в витринное изобилие всяческих маркетов пялится уже мурло не просто новейшего мещанина, а этакого «унисекса» с «глубокой глоткой» и безразмерными запросами.

Ностальгически-щемящую повесть «Трава по пояс» можно расценить как заключительную часть своеобразной трилогии о женских судьбах. Повесть — нерукотворный памятник, почти астафьевский «последний поклон» идеалу женщины, что веками освящал наше нечистое бытовище. Поэтически исповедально автор пишет «житие» родной бабушки Феклы (у меня была точно такая же бабушка Фекла), реальной крестьянки-труженицы, молельщицы и плакальщицы. Матери человеческой...

«Аккуратная могила на старом деревенском кладбище, крест в головах... Простая табличка с двумя датами, между ними — жизнь. Жизнь моей бабушки, русской крестьянки. Я ее знала? Неужели знала? Разве то, что я помню о ней, означает «знать»? Труженица с узловатыми руками, не разгибавшая спины с тех пор, как себя помнила. Только здесь ты лежишь спокойно, только здесь — «вечный покой». Вечная память. Пусть не вечная — но хотя бы моя. Прими, родная, мои слезы».

И в слезах этих — ответ на многие наши вопросы. «Проклятые», но всегда актуальные: что делать? как жить? быть или не быть?

Писательнице интересен любой человек. Этот интерес — из классики, от предшественников — «человековедов» Чехова и Шукшина. В коротких рассказах она создает полнокровную галерею людей плохих и хороших, негодяев и подвижников. Незабываемы те герои, которых можно окрестить «солью земли».

Это скромный косноязычный учитель пения со смешной кличкой «Того-этого», расплатившийся инфарктом за собственный урок милосердия. Это сельская библиотекарша, в день свадьбы рассмотревшая в суженом не сказочного принца, а сказочного жлоба, но нашедшая силы порвать с ним. Это тихий детсадовский мальчик Саша Долгов, с недюжинным мужеством взбунтовавшийся против воспитательницы, тирана и хамки.

«Женская» проза николаевской писательницы в хоре литературных единомышленниц продолжает опровергать сугубо «мужское» мнение о том, что реализм мертв, что маленький человек со своими настоящими, а не мнимыми проблемами никому не интересен, что литература о людях и для людей обречена...

Стоит подчеркнуть, что книга «Мы пришли из Ниоткуда» увидела свет в Киеве, в издательстве Верховной Рады. С благословления и с предисловием Александра Мороза. Здорово, что сборник сразу же стал достоянием читателя всеукраинского, а благодаря Интернету — круга куда более широкого. Пожелаем автору успеха и заслуженного признания, профессиональной мудрости и политического такта, неувядаемой женственности и непреклонного мужества. Уверенности в своей творческой правоте.