Начало в «Южной правде» № 21 за 24 февраля.

В шлюпке по Южному Бугу

Долго входить в рабочий ритм и приспосабливаться к редакторскому креслу не пришлось : приняли меня в коллективе как своего, да и сам я ощущал себя в родной стихии. Мы находили общий язык с сотрудниками редакции, поддерживали и развивали традиции, сложившиеся со времени основания газеты. Разумеется, происходило естественное движение кадров: молодые журналисты росли профессионально, выписывались стилистически, словом, оперялись и получали приглашения во «взрослую» прессу. А коллектив пополнялся способной молодежью из районной печати и факультетов журналистики. Так жили и работали.

Конечно, приходилось отдавать должное комсомольской тематике — такие материалы называли «нужниками» (от «нужные материалы»). В то же время я нацеливал сотрудников на то, чтобы каждый, кроме «нужников», разрабатывал свою личную проблематику, избирал важную проблему и постоянно ее освещал. Это была углубленная тематическая специализация, при этом заранее материал не планировался, а предлагался, когда был подготовлен. То есть никто журналистов в шею не гнал, они постепенно накапливали фактаж по теме и, когда замысел созревал, спокойно его осмысливали и излагали в избранном жанре. И только тогда, когда эта проблематика укоренялась в сознании, когда перерастала «инкубационный» период и становилась на повестку дня, мы уже заносили ее в планы и она становилась обязательной для редакционного работника.

Лично я увлекся краеведением. Это увлечение натолкнуло на интересную мысль: ближе познакомиться с памятниками природы и просто живописными местами николаевского края, которых оказалось немало. Поэтому, как только случался свободный часок, я мчался в далекие села, на берега Днепровско-Бугского лимана, в лесные массивы и парки. Этого оказалось мало, и потому один из летних отпусков я решил посвятить путешествию на веслах вниз по течению Южного Буга на территории Николаевской области.

Самому осуществить такой замысел было нелегко да и скучно — нужен партнер. Я пригласил в компаньоны своего одноклассника Валерия Фалева, который тогда работал корреспондентом областного радио. Он с радостью согласился провести отпуск на Южном Буге.

Удалось заручиться поддержкой руководства Областного общества охраны природы, которое возглавлял, уйдя на пенсию, бывший секретарь обкома партии Василий Спиридонович Ведников, хорошо знавший меня по работе в «Южной правде», и Областного общества охотников и рыбаков. К тому же обе организации выделили незначительные средства на проведение экспедиции, которых, однако, хватило, чтобы купить туристскую палатку, спальные мешки, удочки и съестные припасы. Начальник Николаевской мореходной школы, мой сосед по подъезду, разрешил взять легкую пластиковую лодку на два весла. Знакомые пограничники, узнав о нашем намерении, выдали на случай непредвиденной беды несколько сигнальных ракет и научили ими пользоваться.

И вот прекрасным летним утром мы с Валерием погрузили все наше добро на бортовую автомашину и направились по трассе вверх против течения Буга на границу Николаевской области с Кировоградской. Мост через реку как раз и был той границей. Водитель помог нам спустить нашу шлюпку на воду и перенести вещи и, попрощавшись, пожелал счастливого путешествия.

Спуск на двухвесельной шлюпке, хотя и вниз по течению, не был простым: во-первых, протяженность реки по Николаевщине около трехсот километров — требуется немало времени, чтобы пройти их; во-вторых, в верхнем и среднем течении путь часто преграждают большие или меньшие пороги-скалы — есть угроза перевернуть лодку. Чтобы не рисковать, приходилось перетаскивать ее вручную, как мы и делали возле Богдановки и Мигии; в-третьих, от Новопетровки до Николаева Буг широкий, а течение медленное, а от Николаева, где начинается лиман, и до Очакова оно порой нулевое, а то и обратное при низовом ветре — а это большие мускульные усилия, ведь нужно хорошо налегать на весла и смотреть, чтобы не столкнуться с другими плавсредствами.

Несмотря на все это, осуществить такое путешествие надо было непременно. До этого я уже побывал в лесных массивах и лесопарках и опубликовал цикл очерков об этих удивительных зеленых легких николаевских степей. Второй цикл составили рассказы о родниках, колодцах и природных фонтанах — благодаря этим публикациям удалось привлечь внимание общественности к проблемам малых рек и естественных и искусственных водоемов. А через газету была объявлена операция-конкурс «Родничок», в котором приняли участие десятки школьных коллективов: их трогательные отчеты публиковались в газете; восстановлены, углублены, обсажены и благоустроены сотни родников на берегах рек. Из этого выходило, что для книги очерков о родном крае не хватает логического завершения, которым и должен был стать рассказ о главной водной артерии области. Заключительным аккордом моего журналистского замысла как раз и должна была стать наша экспедиция.

Водное путешествие мы начали от моста через Буг возле села Луполово Кировоградской области. Небольшие буруны посреди реки свидетельствовали о первых порогах на пути. Их мы преодолели без особых трудностей, даже не зачеркнув бортом воды. Это нас окрылило, мы попеременно энергично работали веслами, лодка мчалась быстро, ведь река была не широкая, поэтому течение быстрое. Когда стало вечереть, мы причалили к правому берегу возле большого акациевого массива, залитого белым цветом. Здесь же в роще разбили палатку, приготовили ужин. Радостно вдыхали густой сладковатый аромат акации.

На вечерний огонек подошел мужчина солидного возраста, поздоровался. Разговорились. Человек был из недалекого села, вышел к реке подышать свежим воздухом. Мы пригласили его разделить с нами скромный ужин, налили ему рюмку. Кивнув в сторону палатки, гость спросил:

- Вы здесь решили заночевать? — услышав утвердительный ответ, добавил: — Не советую: утром можете не проснуться. Подышать ароматом акации приятно, если недолго, а за несколько часов можно очуметь. Так что переберитесь вот туда за рощу, на бугор, там и ветерок продувает.

Мы послушались нашего неожиданного гостя, потому что уже стали чувствовать тяжесть в голове от того запаха, который был таким приятным поначалу. Пришлось уже в сумерках спустить шлюпку на какой-то километр по течению и на степном просторе поставить палатку.

На следующий день, полной грудью вдыхая утреннюю свежесть, двинулись дальше, останавливаясь в самых живописных уголках. Около полудня заметили на левом берегу мужчину с мотоциклом, который, увидев нашу лодку, энергично замахал руками, приглашая подойти к берегу. Когда причалили, он представился рыбинспектором Первомайского участка и уточнил, назвав наши фамилии, действительно ли это мы и есть. Мы подтвердили. Рыбинспектор радостно сказал, что ждет нас со вчерашнего дня, так как получил указание из Областного общества охотников и рыболовов встретить и глаз не спускать с нас, сопровождая по берегу. А затем передать своему коллеге со следующего участка. И так — до самого Николаева, где нас встретит рыбинспекторский катер.

- Это потому, что вашей экспедиции придают большое значение, — пояснил рыбинспектор. — И нашим работникам рекомендовано присоединиться к вам, а заодно погонять браконьеров. А еще предупредили, что мы отвечаем за вашу безопасность.

Наш неожиданный покровитель предложил следующий привал сделать возле села Романова Балка, где приготовят рыбацкую уху. Беседа за общим ужином была интересной и полезной. Рыбинспектор рассказывал много интересного о борьбе с браконьерами, даже согласился взять нас на одну из ночных засад. В этом путешествии мы не раз были свидетелями беспощадного браконьерского истребления рыбных запасов Буга. Не раз, бороздя водную гладь моторной лодкой, тянувшей за собой канат с четырехрожковым крюком на конце, натыкались на браконьерские сети, которые поперек пересекали почти всю реку. Это была еще одна тема для газеты.

Мы постоянно чувствовали присутствие возле нас работников рыбинспекции. Они постоянно держали нашу лодку в поле зрения, не надоедая, изредка наведывались к нам во время привалов. А возле села Новопетровки, это в нижнем течении Буга, где река широкая и ленивая и приходилось в поте лица налегать на весла, даже брали нас на буксир своей моторной лодки. В лимане, как и было обещано, нас подобрал на борт мощный катер рыбинспекции, к которому мы пришвартовали нашу обезлюдевшую шлюпку.

Очень много интересного, познавательного и проблемного встречалось на нашем пути. Так же как и колоритных, обветренных жителей прибрежных сел. Обо всем этом я писал в цикле путевых очерков, которые публиковались в газете, а затем стали третьим разделом книги очерков «Сокровища южной степи», изданной одесским «Маяком» в 1978 году тиражом 25 тысяч экземпляров. Поэтому заинтересованного читателя отсылаю к этой книге, а воспоминания о речной экспедиции завершу рассказом о последнем привале на Кинбурне.

Настоящая рыбацкая уха

Николаевщина — уникальный край тем, что здесь встречаются степь бескрайняя с бескрайним морем. На этом стыке степь переходит в море и море переходит в степь, здесь, кажется, лазурные волны сливаются с солнечно-пшеничными — зрелище для поэтического осмысления.

Трудно переоценить значение воды в засушливой степи: она, словно дар небесный — и смягчение климата, и утоление жажды, и купание в зной, и искусственный дождь на поля. Люди, как правило, селились у водоемов, на склонах балок, которые можно было запрудить, чтобы собирать талые и дождевые воды для общественных нужд. Когда построили Ингулецкую оросительную систему и напоили десятки тысяч засушливых гектаров живительной влагой, степняки-аграрии воочию убедились, какое это благо — вода.

На побережьях моря и лиманов промышляют как профессиональные рыбаки, объединенные в промысловые артели, так и рыбаки-любители и, к сожалению, браконьеры также. Реки, кроме Буга, Ингула и Ингульца, можно отнести к разряду малых. Но и в них водились, хотя и негусто, по крайней мере в то время, раки и рыба. Вспоминаю, как в начале шестидесятых годов прошлого века на улицах в центре Снигиревки за пятьдесят копеек можно было купить десяток среднего размера раков. Да и мы сами в прибрежных корягах и норах Ингульца вручную их ловили. Но чаще всего любили в свободное время просиживать на берегу реки с удочками. Домой рыбу не приносили, а тут же, на берегу, в походном котелке варили уху. В родниковую воду клали мелко нарезанную картофелину, луковицу, а потом уже почищенные бычки (это был наш основной улов) и приправу. И казалось нам, что это была лучшая в мире уха, даже если у нас было лишь несколько пойманных бычков.

Когда мы пересели на катер, прикрепив к нему нашу лодку, рыбинспекторы сказали, что мы держим курс на Кинбурнскую косу, которая, словно длинная узкая дамба, на сорок километров тянется с запада на восток, отделяя море от лимана. Там остановимся, сварим уху и переночуем, чтобы восход солнца встретить на море.

- Кстати, вам приходилось есть настоящую рыбацкую уху? — спросил капитан катера, делая ударение на слове «настоящую».

Я рассказал, как с коллегами варили уху на берегу Ингульца и что лучше ухи, чем из бычка, не бывает. На эти слова шкипер рассмеялся.

- То, что вы варили, это примитив, в лучшем случае — суп с рыбой, но никак не рыбацкая уха. Настоящая уха не терпит никаких добавок в виде картофеля, помидоров, томатной пасты и т. д. Рыба и только рыба. Даже соль не кладется, разве что самый минимум. Из приправ может быть лавровый лист и черный перец. В одном вы правы: бычки действительно придают ухе своеобразный сладковатый вкус. Вот скоро увидите, как варится настоящая рыбацкая уха и сможете полакомиться ею.

Рыба на катере была: в полдень перехватили браконьеров, возвращавшихся со своего ночного преступного промысла. Составили акт и конфисковали сети и уже сонную рыбу, так что выпускать ее не было смысла. Это была разная рыба: караси, подлещики, лиманские бычки, несколько молодых судаков и даже один осетр. Когда вышли на косу, рыбинспекторы принялись за дело. Один готовил костер и устанавливал огромный котел. Другие чистили рыбу. С бычков не обдирали лузгу, только вычищали внутренности, вынимая отдельно печень и складывая ее в отдельную посуду. На наше удивление шкипер пояснил:

- Бычки — не для еды, а лузга дает навар. Печень нужна для лёка. Поэтому бычки используют для первой варки, а потом их выбрасывают.

Интересно было наблюдать, как колдуют знатоки над ухой. Отваренных бычков вытащили дуршлагом и закопали в песок. Вместо них положили разнорыбицу: подлещиков, карасей и судака. Когда все это сварилось, выложили в большую миску. В котел положили нарезанного большими кусками осетра, бросили несколько синих луковиц, лавровый лист и перец. Тем временем готовили лёк. Сваренную бычковую печень тщательно растерли с чесноком и солью — вышла жидкая, как каша, рапа. Когда уселись в круг на расстеленном брезенте, перед нами стояли котел с ухой, две большие миски с отваренной рыбой: одна с кусками осетра, вторая — на разный вкус. Отдельно лёк. В пол-литровые чашки разлили уху. Лёк каждый брал ложкой по своему вкусу и добавлял в чашки. Вокруг разносился такой запах, что кружилась голова и текли слюнки. Сто граммов водки только придали аппетита.

Ничего вкуснее и ароматнее я не ел в своей жизни. Ночной ужин на песчаном берегу Кинбурна, при ночной прохладе и романтическом костре запомнился на всю жизнь. А еще — спокойная, неторопливая беседа о жизни, море, проблемах охраны водных богатств и рассказы о невероятных случаях. Трудно в деталях рассказать обо всем этом — это надо пережить...

Вино, которому 2500 лет

Работа журналиста в любом издании — районной, областной или столичной газете — это всегда напряженный труд, если добросовестно выполнять свои обязанности. Но у нее есть свои преимущества. Прежде всего — мобильность, романтика командировок на место события и возможность рассказать о нем первым и лучше. Во-вторых, свежие впечатления от новых мест. В-третьих, знакомство с новыми интересными людьми, незаурядными личностями, нередко с хорошо известными общественности персонами. Поэтому зачастую впечатления от таких поездок и встреч выливаются сначала в публикации на газетных полосах, а впоследствии становятся страницами новых журналистских книг. Так, мой большой очерк «Кинбурнская коса» стал моей первой книжечкой, изданной одесским «Маяком» в 1977 году. Вторую, более солидную книжку, уже упоминавшуюся «Сокровища южной степи», составили очерки о памятниках природы — примечательные лесопарки, водоемы, реки, колодцы и родники, — также изданную в Одессе в 1978 году. А еще через год увидела свет в этом же издательстве книга-путеводитель «Путешествие на острова».

Но едва ли не больше всего меня привлекали остатки Ольвии — так назывался древнеэллинский город-государство на берегу Бугского лимана, что в переводе со старогреческого означает «Счастливая». Его основали выходцы из греческого города Милета еще в начале VI века до нашей эры, которые облюбовали эту холмистую местность, отгороженную от бескрайних степей с севера и запада глубокими балками, а с востока — водным барьером Южного Буга (Гипаниса). Выгодно расположенный новый полис действительно знал счастливые времена: разрастался, торговал, богател. По-видимому, это и привлекало завоевателей: не раз над Ольвией сгущались тучи — крепостные стены осаждали воинственные племена. Чтобы отбиться от войска Зопириона — одного из полководцев Александра Македонского, ольвиополитам пришлось принимать экстремальные меры: отпустить на волю рабов, предоставить права гражданства иностранцам, уменьшить долги гражданам.

В I веке до н. э. город взяли приступом и разрушили дотла геты, после чего Ольвия уже никогда не достигала прежнего расцвета. А в IV веке н. э. под натиском кочевых племен вовсе перестала существовать.

О городе я много информации почерпнул из литературы и рассказов археологов. Раскапывать древнее городище начали еще в XIX веке, а с 1901 года здесь ведутся систематические раскопки. За это время здесь открыты крепостные сооружения, ремесленные мастерские, жилые кварталы, акрополь. Многочисленные находки, к сожалению, распылены в С.-Петербургском (тогда Ленинградском) Эрмитаже, по музеям Москвы, Киева, Николаева, Херсона, Одессы. Практически каждое лето здесь работали археологи, чаще всего из Ленинграда.

Используя каждую возможность, мы заезжали в Ольвию. Было чрезвычайно интересно и как-то даже тревожно пройтись по заросшим травой руинам Нижнего и Верхнего города. Здесь чувствуешь себя на стыке вечности и современности. И понимаешь, что в седую старину здесь кипели страсти, рекой лилось вино, а то и кровь. Ольвийские раскопки, рассказы археологов и вычитанное в книгах — все это вдохновило меня на новеллу «Декрет в честь Протогена», которая вскоре вошла в книгу «Сокровища южной степи».

Как-то по дороге в Очаков мы, сделав крюк и заехав в городище, застали здесь уже знакомых нам ленинградских археологов. По их мрачному настроению и озабоченным лицам мы поняли: случилось что-то неординарное. На наш вопрос руководитель экспедиции кивнул в сторону большой расколотой амфоры:

- Да вот, такая редкая находка и нечаянно повредили. А было когда-то запечатано вино...

Посокрушались вместе, наконец руководитель сказал:

- Тут уж ничего не поделаешь, попробуем склеить. — Взглянув на нас, вдруг предложил: — Журналисты не против попробовать вина, которому по меньшей мере 2500 лет?

Еще бы — кто бы отказался, хотя мы и не верили, что вино сохранилось. Между тем один из ученых взял пустую литровую банку, осторожно опустил ее в амфору и там ею поскреб. Когда вынул банку, мы увидели на дне в палец толщиной рыжеватый порошок. Это было все, что осталось от вина. Руководитель налил в банку родниковой воды из термоса, размешал добытый осадок. Получилась жидкость грязноватого цвета.

- Ну, я глотну первым, если останусь жив, — тогда вы, — и приложился губами к банке, удивленно раскрыв веки. — Как видите, жив, — и передал банку коллеге. Так по кругу мы все сделали по глотку. Ни вкуса, ни градусов, ни аромата. Ощущение такое, будто глотнули болтушки из красной глины. Посмеялись сами над собой. А все же не покидало чувство, что мы причастились виноградным изделием из глубины веков.

А когда, случалось, в компании хвалили вино выдержки в несколько лет, я спрашивал:

- Разве это выдержка — четыре года? А вино, которому две с половиной тысячи лет, кто из вас пил?

Все удивленно замолкали и выжидающе смотрели на меня. И тогда я рассказывал историю о древней амфоре, в которой было запечатано вино и которую выкопали археологи в Ольвии, а она ненароком раскололась.

Николаев. Москва. Академия

Четыре с лишком года редакторства были напряженными — такова уж редакторская судьба, — но в общем довольно оптимистичными, поскольку я мог полнее, разумеется, в рамках системы, самореализоваться. Быть руководителем, а не простым исполнителем, брать на себя ответственность за каждое решение и его претворение в жизнь. Не перекладывая на плечи других и, конечно же, опираясь на коллектив. Учиться руководить приходилось, отбирая рациональные и приемлемые для себя крупицы чужого опыта, — главным образом высших руководителей.

Мне приходилось работать, когда первыми секретарями обкома партии — а фактически руководителями и хозяевами области — были такие разные по характерам и стилю работы личности, как Поплевкин, Погребняк и Васляев.

Трофима Трофимовича Поплевкина я уже упоминал: хотя бы тот рядовой в жизни первого руководителя эпизод с выделением квартиры для провинциального журналиста свидетельствовал о его сильной воле, последовательности и принципиальной требовательности. Он был ярким представителем авторитарного метода руководства: крутым и неуступчивым, что касалось исполнительской дисциплины, никому не давал спуску, все брал на себя и вникал в подробности.

Его сменил Яков Петрович Погребняк, который до этого успел поработать на высоких партийных постах на Донбассе, Полтавщине и, что очень важно, первым секретарем Ивано-Франковского обкома партии. Специфика руководящей работы в таких непохожих районах Украины, какими являются Центр, Восток и Запад, безусловно, наложила свой отпечаток на стиль работы высокого партийного функционера. Он хорошо знал промышленное производство и сельскохозяйственный сектор, глубоко вникал в культурную жизнь. По-видимому, и в характере выработалось умение даже в принципиальных вопросах не ломить напролом, а искать приемлемое компромиссное решение. Стиль его руководства я бы назвал либеральным. Он всегда ровно обращался со всеми, был простым и доступным в общении. На фоне резкого Поплевкина Яков Петрович воспринимался как ангел. Думаю, что, зная методы руководства своего предшественника, он, если и не работал сознательно на контрастах, то ненавязчиво и умело их подчеркивал: пешком ходил на работу, появлялся неожиданно, без предупреждения, в самых неожиданных местах, не обращался к подчиненным на «ты», был подчеркнуто вежливым. Вскоре после избрания первым секретарем его пригласили на премьеру спектакля в областной драматический театр им. Чкалова. Для областного центра такая премьера — значительное событие, тем более что интерес подогревался еще и ожидаемым первым выходом нового руководителя на публику. Поэтому зрители переполняли зал и все посматривали в сторону ложи, где обычно появлялось высшее областное начальство. Уже и третий звонок прозвучал, а Погребняка все нет. Засуетились обкомовские чиновники, бросились к телефонам. Прошло минут двадцать, пока первый секретарь, который, купив билет, скромненько сидел в средних рядах партера, не подозвал заведующего идеологическим отделом и спокойно не поинтересовался, почему же не начинается спектакль. Заведующий был шокирован, извинился и побежал давать указание начинать. На этот эпизод обратили внимание и зрители, сидевшие рядом и недалеко от Погребняка, а потом говорил весь Николаев.

Владимир Александрович Васляев принял пост после Погребняка, который был избран секретарем ЦК Компартии Украины и отбыл в Киев. Инженер по специальности, был первым секретарем промышленного обкома партии, вторым — при Погребняке и, наконец, избран первым секретарем Николаевского обкома партии. Это руководитель новой генерации, спокойный, вдумчивый, рассудительный, далекий от каких-либо аффектов, от, как сейчас сказали бы, пиарных шагов. Он схож с Погребняком ярко выраженной человечностью, скромностью, вежливостью. Все это — скорее от природы, впитанное с молоком матери, а не приобретенное, заученное. Именно естественностью своего поведения и отношений с людьми он их, словно магнитом, притягивал к себе. Кстати, Владимир Александрович позволял себе с людьми, к которым относился по-дружески, обращаться на «ты». Это простое «ты» как бы ставило его на одну ступень с тобой, в отличие от общепринятого официального «вы», которое невольно устанавливало определенную дистанцию. В его устах «ты» звучало как проявление особого доверия и воспринималось так же. Словом, он был от природы демократом в наилучшем смысле слова.

Все три первых руководителя области, занимавшие одну и ту же должность, делали одно и то же дело, брали на свои плечи одну и ту же ответственность, очень по-разному воспринимались людьми. Поэтому не ошибусь, если скажу, что все, кому приходилось с ними сотрудничать или общаться, давали им разную оценку. Поплевкина боялись, Погребняка — уважали, а Васляева — любили.

Когда мне позвонили из орготдела и сказали, что меня приглашает к себе первый секретарь обкома, я был несколько растерян: я не та персона, которая могла хотя бы изредка общаться с первым по его же инициативе. Лишь один раз состоялся разговор с глазу на глаз. Это было на севере области, под Врадиевкой. Была весна, начался сев, и я остановил агрегат, чтобы поговорить с трактористом. И тут на шоссе остановилась черная «Волга». Подошел Васляев — высокий, худощавый, в легком черном плаще. Поздоровался за руку с механизатором и со мной, сказав шутя:

- Так вот кто мешает сеяльщикам — пресса.

Расспросив тракториста о делах в колхозе, о его семье и заработках, отпустил его, пожелав успехов.

Когда шли к шоссе, спросил меня:

- Что увидела пресса своим зорким глазом?

Я рассказал, где побывал, что увидел. Секретарь, прощаясь, сказал, что хорошо, когда журналисты не засиживаются по кабинетам, надо всегда быть среди людей, видеть жизнь их глазами.

И тут вдруг вызов. Это или добрый знак, или очень плохой. Для плохого я не видел серьезных оснований, а для хорошего — поди угадай. Поэтому перед визитом заглянул к Николаю Павловичу Яркину и прямо спросил:

- Вы не знаете, зачем меня вызывает Владимир Александрович?

- Знаю, — ответил тот со свойственным ему пьербезуховским добродушием. — Но он тебе об этом сам скажет.

Васляев встретил меня приветливо, пожал руку и спросил:

- Не засиделся ли ты в молодежной газете?

У меня отлегло от сердца — по крайней мере нагоняя не будет. Ответил, что чувствую себя на своем месте и при деле.

- Это хорошо: скромность всегда украшает. А если серьезно, то есть намерение послать тебя в Академию общественных наук при ЦК КПСС. Как смотришь на то, чтобы подучиться?

Ответил заученно, что учиться никогда не поздно. На что Васляев пошутил, явно намекая на мои 35 лет:

- Ну, для тебя это не будет и слишком рано. Итак, согласен. Зайди в отдел пропаганды и агитации, там тебе скажут, какие нужны документы, и готовься к вступительным экзаменам — а они не простые.

Академия тогда находилась в центре Москвы на Садово-Кудринской улице. Я выбрал кафедру литературы и литературной критики. На фоне других кафедр (марксистско-ленинской философии, политэкономии социализма, партийного строительства, истории КПСС и т. п.) она была едва ли не единственная, не связанная непосредственно с сугубо компартийными специальностями. Я отлично сдал вступительные экзамены и был зачислен. Условия для учебы были прекрасные: кафедры, аудитории, библиотека, столовая, буфеты, кинозал, общежитие — все рядом, под одной крышей.

На первом курсе слушателей селили по двое: в двух маленьких спаренных комнатах, а на двух последних — по одному во вполне нормальной комнате, где никто не мешал работать над диссертацией. Как правило, к нашим первокурсникам подселяли кого-нибудь из иностранцев — из Чехословакии, Польши, Венгрии и других стран социалистической ориентации. Это объяснялось необходимостью создания лучших условий для совершенствования ими знания русского языка, а фактически — для укрепления дружбы и идеологического воздействия со стороны советских, считавшихся более политически подкованными. Как-то случилось, что по недосмотру со мной поселили слушателя из Казахстана по имени Амиржан. Мы оба были довольны, так как не хотелось жить с иностранцами: со своими комфортабельнее. Когда спохватились, пришли нас расселять. Амиржан заупрямился: нам и здесь хорошо. Тогда вежливо объяснили: так принято, ведь не все иностранцы владеют русским. Амиржан и тут нашелся:

- Я тоже плохо владею языком, мне тоже надо совершенствоваться...

Я поддержал коллегу, подтвердив, что Амиржан говорит с акцентом и языковыми огрехами, и нас оставили в покое. Мы оба были довольны таким поворотом и целый год прожили душа в душу.

Но больше всего я ценил в Академии общественных наук допуск к «спецхрану», где хранилась литература не для широкого круга. Фотографировать и конспектировать не разрешалось, а вот фиксировать в памяти запретить невозможно. Здесь мне удалось просмотреть произведения многих запрещенных писателей и опальных и уничтоженных политических деятелей. С большим интересом проштудировал стенограммы партийных пленумов и заседаний Совнаркома 20 — 30-х годов ХХ века, просмотрел выступления Троцкого, Бухарина, Рыкова и других. Это было еще до перестройки, и я узнал о нашей многострадальной истории много такого, чего не могли знать все. И увидел, что не все, чему нас учили, было в ладах с правдой.

Мне очень повезло, что утвердили предложенную мной совсем не партийную, что для такого учреждения не характерно, тему диссертации: «Человек и природа в современной советской прозе: социальные, этические и эстетические аспекты». Мой научный руководитель профессор Михаил Никитович Пархоменко положительно оценил работу, но заметил, что в ней нет ни одной цитаты из Брежнева, а нужно как минимум три. Посоветовал вставить, чтобы не было неприятностей. Что я и вынужден был сделать.

Защита прошла успешно, ведь проблема была очень интересная, тогда в литературоведении еще недостаточно исследованная, а к тому времени уже появились произведения таких неординарных и не очень удобных для власти писателей, как Астафьев, Распутин, Гончар, где поднимались проблемы, объединенные темой «Человек и природа». Мое исследование вызвало оживленную дискуссию в специализированном совете и было хорошо воспринято его членами. Специализированный совет рекомендовал мою работу к изданию, чего удавалось достичь далеко не каждому.

На первый курс по нашей кафедре были зачислены пять человек: Скачкова из Москвы, Сендюкова из Астрахани, Рязанова из Орджоникидзе, а из Украины двое: я из Николаева и Трибушной Александр из Киева. Все мы жили дружно, помогали друг другу, часто собирались вместе и вне кафедры, посещали театры, ездили на экскурсии. Все успешно защитились и еще долгое время по окончании академии поддерживали связь.

Кроме того, слушатели объединялись по земляческому принципу. Из Николаева нас было пятеро. Когда приезжал кто-либо из руководства области, а это обычно был первый секретарь обкома Васляев, у нас был повод лишний раз собраться. Характерно то, что Владимир Александрович всегда сообщал о своем приезде и приглашал к себе в гостиницу. Происходил непринужденный обмен информацией. Секретарь рассказывал о том, чем живет Николаевщина, а нас расспрашивал о житье-бытье в Москве и интересовался, как мы грызем гранит науки, подчеркивал, что нас в области ждут, что каждый будет иметь соответствующую должность, но не конкретизировал, какую именно.

Мы провожали своего руководителя в аэропорт, в вокзальном ресторане он брал для нас по рюмочке коньяку и просил не обращать внимания на то, что сам он по состоянию здоровья не будет пить. Это лишний раз подчеркивало его человечность и внимание к кадрам. А мы ценили ту непринужденную атмосферу в общении, которую умел создать секретарь обкома. Разумеется, не было ничего похожего на панибратство, но чувствовали мы себя с ним просто и легко, не заискивая и не теряя достоинства. Васляев это видел, понимал и поддерживал.

Восстановление исторической справедливости

По окончании академии у меня была возможность остаться в Москве: меня приглашали в «Комсомольскую правду», даже состоялась беседа с главным редактором Валерием Ганичевым, выходцем с Николаевщины. Я отказался, потому что, откровенно говоря, некомфортно чувствовал себя в Москве — не выдерживал высокого жизненного ритма и суеты. К тому же писать на русском языке мне было труднее. А еще считал не совсем приемлемым по нравственным соображениям — не хотел, чтобы меня считали беглецом из Украины.

Существовало правило: выпускники академии должны были вернуться в ту область, откуда приехали. Таким образом поддерживалось право обкомов готовить себе кадры из местных. Васляев с каждым отдельно обсуждал вопрос трудоустройства. К тому времени у меня уже было приглашение из Киева: редактор журнала «Комуніст України» Мяловицкий подыскивал грамотного сотрудника, поскольку ответственный секретарь журнала уходил на пенсию и появлялась вакансия. Я никогда не работал в журнале, но секретарскую работу знал и был уверен, что справлюсь. Да и привлекал Киев, в котором я родился, оканчивал университет имени Шевченко и учился в Высшей партийной школе.

Но мне сказали, что переезд в столицу возможен при одном условии — если обком партии даст согласие. Я не был уверен, что Васляев отнесется к этому положительно. Но решил попытаться.

На беседе Владимир Александрович, очевидно, почувствовал мое волнение, но воспринял его как вполне понятное — ведь речь будет идти о будущей работе. Настраиваясь на непринужденный лад, спросил:

- Уже определился, где бы хотел работать? Наверное, в своей журналистской сфере?

Я решил сразу брать была за рога:

- У меня есть к вам просьба, Владимир Александрович...

- Говори, — взглянул на меня ободряюще.

- Меня приглашают в Киев — ответственным секретарем политического и теоретического журнала «Комуніст України», — от волнения мой голос дал хрипоту, но я решил идти до конца, отступать поздно: — Так я хотел попросить вашего согласия...

По лицу секретаря пробежала еле заметная тень недовольства. Он выдержал паузу и спокойно спросил:

- Ты думаешь, у нас для тебя работы не будет? Ведь рассчитывали же на тебя, когда направляли на учебу.

Я чувствовал себя неловко, а Владимир Александрович, немного помолчав, спросил:

- Почему тебя так тянет в Киев? В Москве привык к столичной жизни, так теперь провинция не по вкусу? Или какая у тебя мотивация? Объясни.

- Владимир Александрович, я родился в Киеве, под Киевом погиб мой отец в 41-м. Мама со мной вынуждена была выехать из города в 1947 году, спасаясь от голода. Так что тяга в Киев у меня в крови. А тут появилась возможность вернуться... Вот я и хочу восстановить историческую справедливость...

Секретарь смерил меня долгим взглядом, помолчал, задумавшись, наконец сказал:

- Не хочется тебя отпускать. И работу интересную хотел тебе предложить... Но если уж очень хочешь, силой держать не буду. Восстанавливай историческую справедливость, — слегка улыбнулся уголками губ.

Меня словно на крыльях подняло, я от души поблагодарил и, наверное, несколько поспешно вышел из кабинета. Потом долго обдумывал решение секретаря. Зная дефицит в образованных, грамотных кадрах в области, я понимал, как нелегко было ему отпускать меня. То ли, сам фронтовик, был растроган тем, что мой отец погиб при обороне Киева; то ли пожалел мою маму — одинокую вдову, которая под давлением обстоятельств (о голоде тогда не принято было говорить, но ведь секретарь, безусловно, знал, каким трудным для Украины был 47-й год) вынуждена была оставить обжитой город; то ли благодаря своей природной человечности, — только он поверил в необходимость восстановить историческую справедливость и пошел на то, чтобы дать мне открепление. Я не знаю, как поступил бы на его месте Погребняк, может быть, тоже вошел бы в положение, но Поплевкин, точно, стукнул бы кулаком по столу и сказал: будешь работать в области. Поэтому я до сих пор благодарен Владимиру Александровичу за сочувственное ко мне отношение и за ту роль, которую он сыграл в моей судьбе.

Я уже работал в Киеве, когда узнал, что Васляев очень болен и находится в больнице в Феофании. Узнав номер телефона его палаты, позвонил. Услышал в трубке его слабый голос. Я назвался. Он вспомнил меня, голос его несколько оживился:

- Ну как тебе в Киеве? Доволен, что восстановил историческую справедливость?..

Я поблагодарил, сказал, что все хорошо, и спросил разрешения его навестить. Он, помолчав, сказал с ноткой обреченности:

- Нет, лучше не надо. Я уже не в таком состоянии, когда навещают... Удачи тебе...

То были последние его слова, какие пришлось мне слышать. Вскоре он умер. Похоронили Васляева на центральном николаевском кладбище.